«Россия, верю, не сгоришь, горя за всех на этом свете, и души, верно, сохранишь тех, кто горит с тобой и светит».

«Золотое лицо безмятежная тронет улыбка, И согреется Север, как ранний рыбак у костра. Вышло солнце на Обь, Чей, скажите, там, верткий, как рыбка, Обласок выплывает из синих и розовых трав?»

«Благодарю тебя, боец, День изо дня рискуя жизнью, Ты приближал войны конец, Служа народу и Отчизне».

«Когда в немыслимую стужу Погибла мать моя, когда Мою мальчишескую душу Заледенили холода, Мне на плечо рука России, Как материнская, легла. Россия мне и ум, и силу, И кровь, и сытный хлеб дала. Она в глаза мне посмотрела Так по-весеннему светло, Что даже душу мне согрело Ее сердечное тепло».

Мохнатой гусеницей снег На вербном марте. Окна и лужи пересверк, Как по команде. От грязи улицы рябы. С ветвей округи Отряхивают воробьи Остатки вьюги…»

«– Иди, садись на цепь, раз свободу не ценишь. Бакс то ли пошёл, то ли пополз к своей будке. Лёг возле неё пластом, взяв в зубы цепь, продолжая виновато поглядывать на Митяя...»

«И я бегу, размахивая руками. Бегу навстречу ветру и воде. Вода смеется, зовя в свою прохладу. Вода — спасение. И разгоряченное тело свое бросаю в прохладные струи. И эти прохладные струи возвращают еще детский слух мой к голосу многозвучного мира»

«Большая вода. Маленькая лодка. Утки. Большая вода уплывает в синь неба. Синь неба тонет в лазури воды. Лазурь лежит на крыльях уток. Утки манят меня вдаль. И калданка моя, легкая лодочка, плывет, разрезая гладь большой воды. На берегу — красавицы пихты, великаны кедры, напоминающие старцев, темные ели, нацеленные в синь неба острыми стрелами... Мелькает в хвое белый ствол березки. Ее нежная зелень — как орнамент на строгом платье тайги. Тайга тоже тонет в небе. Тайга тоже смотрит в реку. Река бежит куда-то вдаль. Ей нет концакраю. Необозримая водная равнина... Что это? Море, океан? Большая, великая вода. Я слышу плеск ее. И во мне снова просыпается сказка детства»

«Есть ли на свете любовь? О, это тайна! Тайна эта неведома даже богам».

«Мы искали древние финно-угорские корни между остяками и саамами. А их оказалось немало и в языке, и в культуре, и в промыслах. Мы уверовали в то, что в наших языках достаточно общих слов, чтобы объясниться друг с другом в простейшей ситуации. Словом, тогда мы почувствовали себя близкими родственниками».